Адрес: Молочный переулок, 1
Архитекторы: Юрий Григорян, Александра Павлова, Павел Иванчиков, Илья Кулешов, Татьяна Короткова, Игорь Скачков; руководитель проекта - Сергей Ткаченко
Конструктор: Михаил Кельман
Инженер: Марина Шустова
Заказчик: компания «Rose Group»
Подрядчик:
2000 – 2002

наше мнение

Этот дом довольно долго – года два! – удерживал славу лучшего дома Москвы. Он был опубликован во всех журналах, собрал все возможные премии (выдвигался даже на Государственную), и был искренне принят всем архитектурным сообществом – что в Москве большая редкость.

Одновременно он был и самым дорогим домом. Квартиры в нем продавались по цене 10 тысяч долларов за квадратный метр – что было на тот момент абсолютным рекордом. Но эта цена была вполне оправдана качеством как материалов, так и строительства.

Два этих начала – качество архитектурное и потребительское – сошлись в Москве впервые. До этого «элитные» дома были практически лишены архитектуры, а интересные проекты чахли в руках нерадивых строителей. Причины парадокса понятны: непродвинутые девелоперы не видели в архитектуре фактора, создающего дому добавочную стоимость. Заказав же нестандартный проект, заказчик быстро приходил в ужас от того, сколько же все это будет стоить, и начинал судорожно экономить.

Помимо архитектурного и строительного качества, здесь сошлись также архитектура внутренняя и внешняя. Обычно в Москве объем и интерьеры делают разные люди – и, как правило, если одно хорошо, то с другим – полный швах. Здесь же, опять-таки впервые, этим занималась одна и та же команда. И бюджет на обе составляющих был одинаково высок.

Причиной всего этого успеха было то, что совпали люди: заказчик и архитектор. Бюро «Меганом» к этому времени уже успело прославиться интерьерами и загородными домами, в объеме же это была их первая работа. Однако, именно интерьерный опыт, привычка доводить все до конца, до блеска, до звона, четкое понимание того, что нужно человеку в собственном доме, и обусловили новое качество. У Бориса Кузинца, главы компании «Rose Group», это тоже был всего второй дом в Москве, но у него имелся большой опыт работы за рубежом и четкое понимание того, что хорошему дому нужна хорошая архитектура.

Поэтому, видимо, их дебют был так точен. А главное – мудр. И Кузинец, и Григорян прекрасно понимали, что достичь большого успеха архитектурой радикальной невозможно: клиент еще не созрел. А кроме того, истерия охранительских настроений и не позволила бы им соорудить что-нибудь остро-современное в историческом центре. Откуда же возникает ощущение, что дом замечательный, если он не супероригинален?

Наверное, оттого что здесь идет очень тонкая работа – почти на подсознательном уровне – как с городом, так и с будущим обитателем. Дом транслирует важные ему смыслы, но не в лоб, а очень аккуратно.

Возьмем участок. В то время, когда дом проектировался, в Москве было принято выжимать из участка все до последней капли и даже больше. Так, что и по инсоляции дом еле проходит, и на крыше полипы во все стороны торчат, и тротуар жмется, и соседям всем кранты – зато площадей выдано вдвое больше согласованного. Здесь же мы видим совершенно невероятный пейзаж: треть участка широким жестом оставлена под курдонер. Что одновременно и внятный намек на богатство (могу себе позволить дом с палисадом!), и апелляция к классической традиции. Какой же дворец без курдонера?

Правда, курдонеру полагается быть огороженным с трех сторон. Так что это не вполне он, да и вообще подобрать этому кусочку зелени название сложно: газон? палисад? сквер? А все потому, что пространство это воспринимается и как приватное, и как и публичное. Оно явно относится к этому дому, им оно собрано в конус, кроме того, оно ухожено и приподнято над уровнем тротуара. При этом оно все-таки не огорожено и работает на весь перекресток. Являясь, более того, единственным оазисом зеленого и общественного в этом квартале, превратившемся в очаг очень дорогой, но глухой к окружающему жизни.

К классической традиции отсылает и форма здания, широкой дугой охватывающего площадь. История этой дуги безбрежна: от рынка Траяна в Риме до боффиловой «Антигоны» в Монпелье. А еще вилла Джулия, новый Хоффбург, Казанский собор, Странноприимный дом, дом Ленсовета на Карповке, здание Совнаркома Украины, гостиница «Космос»... Принимая во внимание такое разнообразие функций, сказать, что семантика дуги - сугубо дворцова, было бы несправедливо. Но парадность, торжественность формы - очевидна.

В то же время дуга в Молочном отчетливо разомкнута. Это все-таки не полукруг, а лишь его треть. Она не охватывает двор флигелями на манер господских дворцов, которые так приятно было сравнивать с радушно распахнутыми объятиями хозяина. Не создает благочинного уюта, как римская резиденция папы Юлия III. Не выбегает, свободна, на площадь (как легкий крестовик-паук) и не предлагает пройтись по роще портиков. Она лишь чуть прогибается, натягиваясь подобно тетиве лука – и в этом напряжении очевиден век ХХ.

Уточняет время облик фасада. А он очень простой: никакого декора, никаких архитектурных излишеств. Богатство, которым не кичатся, это для России – век XXI. Хотя имя ему было найдено еще в XX-ом: минимализм. Это не вполне стиль, скорее, течение, хотя какие-то признаки ему присущи: простота, лаконичность, скупость художественных приемов, отсутствие всякого декора, преобладание глухих плоскостей (желательно белого цвета), сведение к минимуму оконных проемов, некая медитативность и интригующая загадочность. Но в России, где полвека архитектура вообще была сведена к минимуму, такой минимализм был невозможен.

Поэтому к минимализму прилагаются: сбитый ритм оконных проемов, прозрачный цоколь и, конечно же, дорогая отделка натуральным камнем. «Скачущие» окна тогда только-только вошли в моду (первым этот прием использовал Сергей Скуратов в доме на улице Бурденко), но здесь они впервые стали главной темой. «Фасад в виде дождя», - поэтично выразился Григорян. А по мысли Григория Ревзина он придал дому сходство «с абрисом римских руин (в редакции их прочтения в муссолиниевском ар деко)». Стеклянный цоколь тоже не был новостью, но здесь – в сочетании с классицистской дугой – прозвучал оригинально, а главное – оторвал дом от земли, лишив его излишней помпезности. Ну, а что касается юрского камня, то минимализму полагается быть дорогим. В этом и заключается его фирменный снобизм: очень просто, но очень дорого.

Снобизм же местный - в том, что это едва ли не первый жилой дом без балконов. Балконы для «нового русского» – символ «совка», от которого он так старается убежать: там вечно лыжи, банки… Поэтому здесь балконы «французские»: окна от пола до потолка с лепестками стекол. Наверное, это, конечно, вопрос привычки, но именно поэтому дом многим казался слишком «офисным», не жилым. Видимо потому же никому в голову не приходит использовать газон перед домом так, как принято в европейских столицах: валяться. Это ж все равно что валяться на лужайке перед обкомом КПСС. Тут же подойдут и упекут. Аллюзия на советские партдворцы не так странна, как может показаться. Она возникает благодаря и монументальности постановки здания, и некоторой его обособленности от среды, и холодности каменного фасада. В одной из рецензий я дом так и назвал: «сентиментальный обком». Авторы обиделись, хотя, кажется, присутствие в доме образа власти не сильно противоречит менталитету его обитателей.

Впрочем, задав эту «официозную» тему, дом тут же ее и дезавуирует. Никакой обком не позволил бы себе такого отрыва от земли и такой легкомысленности в разбросе окон. Да и вход сбоку, а значит, нет типовой парадности (хотя в совучреждения тоже сбоку входили, потому что главный вход вечно был заколочен). Вообще же тема «жилья, на жилье непохожего» регулярно возникала в архитектуре, особенно на сломе эпох. Взять дом, самый близкий «Молочному» в истории русской архитектуры: дом Ленсовета на Карповке. Построенный в 1934 году Евгением Левинсоном, он был ярким образцом перехода от постконструктивизма к неоклассицизму. Сохраняя отдельные приметы первого (броскость образа, отсутствие декора, колонны-столбы, лестницы-транспортеры, балконы-ниши), дом не по-конструктивистски монументален: симметрия, традиционная композиция (главный дом, два флигеля), трехчастное деление по вертикали… При этом с классической тектоникой Левинсон обходится весьма свободно: его здание, как и дом в Молочном, оторвано от земли – только не остеклением цокольного этажа, а его отсутствием.

Но главное даже не в этом. Фактически это первый советский элитный дом, где есть и качество строительства, и комфорт планировок, и своя прачечная, и даже солярий на крыше. И этот новый уровень жизни находит отражение в архитектуре. «Дом Левинсона, - пишет Григорий Ревзин, - поражает … каким-то совершенно неожиданным в пролетарском Ленинграде духом буржуазной роскоши, выверенной приватностью. Это уникально найденный масштаб, ощущение частного величия, когда при всей торжественности композиции ты понимаешь, что это именно жилой дом». Что-то похожее есть и здесь: воплощенная буржуазность, опирающаяся с одной стороны на классическую традицию, а с другой – на изменение политического климата, укрепление вертикали власти. И если бы президент Путин хоть немного интересовался архитектурой, этот дом можно было бы назвать «первым домом путинской эпохи».

Правда, как Путину далеко до Сталина, так и дому в Молочном - в сравнении с домом на Карповке - явно не хватает глубины и мощи. Но он свое время отражает ничуть не хуже. Ведь и у времени у этого нет внятной идеологии, нет явной эстетики - и вся эта невнятица чудесно воплотилась здесь. Тут есть классика, но это, конечно, не она. Есть минимализм, но это и не он. Есть что-то офисное, а что-то от обкома, есть курдонер, но также и стеклянный цоколь…  Замечательно же то, что сделано все это абсолютно профессионально: все уравновешено, ничто не давит.  Дом, как и хотели авторы, получился и не классический, и не современный - абстрактный. Но при всей этой абстрактности образа (и неопределимости породившего его времени), есть здесь кое-что «чисто конкретное», и это, конечно, покупатель.

Архитектуру сегодня определяет не идеология, а рынок. И дело только в том, что можно под него прогнуться, а можно убедить архитектурой. Или даже внушить. Так вот этот дом – внушает. Темы, которые он внушает, очень важны для «нового русского», но при этом они остаются и важными темами собственно архитектуры. Первое: архитектура это богатство. Про это - дорогие материалы, качество строительства, небольшая этажность, собственный парк. При этом – никаких колонн, золота и прочих атрибутов новорижского нуворишства. Второе: архитектура это власть. Про это - классическая циркумференция и парадный газон перед нею. Плюс смутный призрак власти советской. Третье: архитектура это свобода. Про это – разнобой окон и подсеченный прозрачный первый этаж.

А еще архитектура – это, конечно, комфорт. Но про это пусть пишут глянцевые интерьерные журналы.

Николай Малинин. МЕДНЫЙ, СЛАНЦЕВЫЙ, МОЛОЧНЫЙ. "Большой столичный журнал", 2006, № 1

мнение архитектора

Цунами экономического роста за полтора года унесло в прошлое трогательно-провинциальные остоженские переулки. Жилой дом в Молочном, или как его теперь называют «Молочный дом», проектировался на месте «Складской базы № 13», в контексте одной среды – утопающей в зелени и тополином пухе старой Москвы, а построен уже в соседстве с современным элитным жильем. С одной стороны бюро «Остоженка», с другой – Сергей Скуратов с черно-белым домом.
Полукруглая композиция была продиктована маленьким сквериком, находящимся на углу Бутиковского и Молочного переулков, которые сошлись под углом 59`59``. Дом как бы уступил скверу, прогнулся перед ним.
Основная ось дома направлена на юго-запад. Галерея первого этажа, выходящая в сквер, закрыта самонесущим стеклом на спайдер-системе, за ней матовое стекло бассейна, за ним витраж и выход во внутренний двор. Таким образом, «Молочный дом» пронизан парком. «Дом-парк» – второе его имя. В вечерние часы луч солнца пробивается через прозрачный первый этаж, и вся подкова зависает в воздухе.
Облицован дом «вечным камнем» – юрским. Таким камнем облицовывали европейские столицы в начале прошлого столетия. Нам важно, не только как этот камень выглядит сегодня, но как благородно он будет стареть. На матовом камне фасада поблескивают стеклянные ограждения французских балконов. Все выходящие в сквер окна – большие.
Вход в дом располагается асимметрично со стороны Молочного переулка. Прием не случайный, он лишает композицию излишней пафосности и создает определенное движение в сторону Бутиковского. Со стороны Молочного переулка дом падает до 3-х этажей, примыкая своим низким стеклянным крылом к последнему сохранившемуся памятнику архитектуры.
Замыкает внутренний двор «Молочного дома» полуподземная вилла «Трилистник» со своим подземным зимним садом, бассейном с полностью стеклянной стеной и гаражом. Вилла спрятана внутри квартала, касается красной линии переулка только воротами въезда, раскрываясь в небольшой закрытый палисадник. На ночь окна гостиной закрываются каменными ставнями до восхода солнца.

«Проект Классика», № 5

мнение критики

Григорий Ревзин:

Последние несколько лет архитектурная критика переживает состояние, сформулированное Николаем Добролюбовым в рецензии на роман Тургенева «Накануне»: «Когда же придет настоящий день?». Когда же поколение архитекторов, не травмированное работой в позднесоветских учреждениях и воспитанное интерьерным перфекционизмом 90-х, наконец-то выпустят на улицы и дадут строить дома? Так вот, этот день настал. Вряд ли, проектируя свой дом в Молочном переулке, Юрий Григорян рассчитывал делать из него манифест нового поколения, однако же так получилось.
Анализ из этой перспективы кажется довольно надуманным, но, как ни странно, что-то он дает. Дело в месте. Район улицы Остоженки за последние годы стал образцово-показательной территорией средового подхода, тут работает бюро «Остоженка», которое задало мерку для всех (за исключением Михаила Посохина с его центром Вишневской – но Посохину, конечно, сам Скокан не указ). И мерка эта читается практически в каждом новом построенном здесь доме. Коротко говоря: 1 – форма следует исторической морфологии участка, 2 – историческая морфология трактуется умеренно модернистским дизайном, 3 – дом являет собой образец аристократического кокетства: «обратите внимание, какой я подчеркнуто незаметный».
Если измерить дом Григоряна этой меркой, то отличия окажутся разительными.
Историческая морфология остоженских домов причудлива, и в основном связана с попытками изобразить петербургский дом на участках, укупленных у несохранившихся усадеб силами подрядчиков позапрошлого века. Как правило, это дом с подворотней, но без двора – во дворе дом как-то нежданно размыкается в некие рудиментарные привольные луга, застроенные руинированными лабазами. Структура этой морфологии идеально осмысляется как умеренный модернистский натюрморт из хаотически набросанных геометрических фигур, чем по сути и является композиция большинства новых остоженских зданий.
Григорян, напротив, предлагает композицию, которая никак не следует из сложившихся здесь морфотипов. Она имеет массу прототипов в истории архитектуры, но не в остоженской, а в мировой. Нам, таким образом, предлагается архитектурная форма, которая ценна сама по себе, она не нуждается в обоснованиях исходя из причудливого хаоса места. Трудно сказать, как Григорян проходил процедуру, в архитектурном просторечии именуемую «ЭКОС’я-выкуси», но налицо освобождение от диктата среды, налицо смелость архитектора, не боящегося провести на земле линию просто потому, что так – красиво. Это очень небольшой шаг на пути к норме архитектурного творчества, но в контексте нашей сегодняшней ситуации он выглядит огромным. Это та реабилитация ценности архитектурного жеста, которая, как мне представляется, идет именно из интерьера – единственной сферы творчества, где защитники Москвы не требуют соблюдения «статус кво» бассейна визуальных связей из кухни в спальню и сохранения духа места в дореволюционном санузле.
Соответственно, вместо акцентированной незаметности появляется иная тема. Все, напротив, заметно, в доме возникает фасад, полноценная картина, позволяющая нам опознать его. Мы можем оценить композицию исходя не из мастерства сохранения духа некогда стоявшего здесь барака для рабочих бутиковской ткацкой фабрики (он, увы, безвозвратно потерян), но по менее экзотическим критериям – пропорциям, гармонии, масштабу и так далее. И здесь обнаруживается второе уникальное для Москвы качество этого дома.
Он соединяет в себе торжественность мощной циркумференции, ордерности первого этажа, облицованного камнем фасада, безукоризненно дорогого остекления – с камерностью. При всей своей торжественности – это обычный жилой дом. Его частность подчеркивается и масштабом, и открытым остеклением нижнего этажа.
С некоторой точки зрения, за строительством в соответствии с историческими морфотипами стоит простодушное стремление получить как можно больше квадратных метров из участка, натыкать в него как можно больше объемов и случайно соединить их, оправдывая получившийся хаос особенностями среды. Поэтому пустая, незастроенная территория перед домом выглядит каким-то поразительным жестом. Тем более когда эта территория превращается в парадный газон. Этот ход придает ему такой нездешний, такой швейцарский лоск благополучной страны – где piano terrenо вовсе не первый рубеж обороны, а место, где твой дом переходит в твой парк, – что прямо поражаешься.
И опять же, такое понимание дома могло прийти только от человека с опытом работы в интерьере. Причем здесь прорыв даже не через мерку средового модернизма 90-х, но через куда более мощный заслон. Традиционный европейский город имеет довольно ясно читаемую стратификацию: «дома власти» – «дома нобилитета» – «дома рядовых горожан». В Москве как-то не задалось с нобилитетом – семьдесят лет советской власти не способствовали его архитектурному становлению. Между домами власти и домами граждан в московской застройке зияет провал; редкий пунктир из немногочисленных классицистических дворцов и усадеб или особняков эпохи модерна, занятых посольствами, лишь подчеркивает незаселенность этой территории. Единственное место, где в последнее время эта категория разрабатывалась именно как тема архитектуры – это подмосковные особняки и интерьеры.
Ну и, наконец, о сдержанном модернистском дизайне. В принципе, именно здесь Григорян следует сложившейся на Остоженке традиции. Своему первому большому жилому дому в центре Москвы архитектор мог бы придать гораздо более «навороченный» облик, и счастье, что этого не произошло. Собственно единственное, что можно назвать «приемом» – это сбитый ритм окон с подчеркнутым вертикализмом пропорций, отчасти придающий дому сходство с абрисом римских руин (быть может, в редакции их прочтения в муссолиниевском ар деко). Все остальное – очень сдержанно, очень к месту, очень спокойно.
Но относительно чего эта сдержанность? Вряд ли Григорян, архитектор далекий от традиционной ордерности, имел в виду именно классические реминисценции – в ХХ веке и в российском, и в мировом модернизме мы находим множество подобных решений. Но дело в том, что в основе своей эта композиция циркумференции и пьяццы перед ней – глубоко классическая. Когда сдержанный модернистский дизайн оформляет морфотипы традиционного остоженского строительства, получается сумрачный авангардный натюрморт, но когда он проходит по циркумференции, получается продолжение классической темы.
Что в результате? Самостоятельная ценность законченной архитектурной композиции. Реабилитация категории фасада, фасад с классической трехчастной композицией поэтажных членений. Парадный газон, парк, входящий в дом. «Частное достоинство», камерная торжественность как основа построения образа. Этот результат отвечает на вопрос о том, почему мы публикуем этот дом в нашем журнале, в разделе «Неоклассика». Он возрождает весь набор классических ценностей, связанных с типологией городского жилого дома.

Григорий Ревзин. ИЗНУТРИ – НАРУЖУ. «Проект Классика», № 5
http://www.projectclassica.ru/m_classik/05_2002/05_classik_01a.htm

Лариса Копылова:

Дом «клубный». Живущие в нем сплочены высоким социальным статусом. Это позволило «Меганому» сделать сквозной авторский дизайн. Весь дом с холлами, лифтами, бассейном и даже некоторыми квартирами сочинен одной командой. Авторский многоквартирный дом — не просто парадокс. Это запредельная роскошь. Ситуация, когда одни и те же люди продумывают все, от фасада до задвижки на камине, больше свойственна дворцам прошлых веков. С тех пор, как в конце XIX века произошло разделение на архитекторов, художников и декораторов, сквозной авторский дизайн остался лишь в особняке, и то не во всяком. Дорого. Долго. Хлопотно.
Своеобразной пародией на сквозной дизайн стал в XX веке панельный дом, спроектированный как унифицированная система. «Принцип, который мы применили, — говорят архитекторы, — это принцип панельного дома, но с обратным знаком. Там облицовка дешевая, подъезд обшарпанный, линолеум в квартире гвоздями прибит. И снаружи, и внутри плохо. У нас квартира тоже продолжает дом. Но и снаружи и внутри хорошо».
«Молочный дом» стал событием в постсоветской архитектуре. И вот почему. В 90-х годах в России сложилась нетипичная ситуация, когда в жанре интерьера работали архитекторы не интерьерного масштаба. Тогда возникли коллекционные интерьеры, выполненные в стилях большой архитектуры. Тогда же сформировались топовые имена, к которым относится и бюро «Меганом». Но все никак не созревал заказчик: люди плохо понимали, чем владеют, не желали платить за авторский дизайн больше, чем за серийный. Интерьеры-хиты появлялись в результате счастливого стечения обстоятельств. Интерьерный жанр был резервацией, где выживали архитектурные таланты. Теперь бывшие интерьерные звезды строят в городе. Пружина творческой энергии, спрессованная в коллекционных интерьерах, «распрямилась» в большую архитектуру.
«Молочный дом» — редкий случай, где этот процесс можно воочию наблюдать. Такой дом не может появиться случайно. Налицо понимание уникальности художественного продукта. Люди поняли, что квартира и дом архитекторов с именем — это вложение денег. Имя и уникальность — материи более тонкие, чем квадратные метры и престижное место, но не менее перспективные в плане инвестиций.
Дом необыкновенен во многих отношениях. Во-первых, в градостроительном. Он расположен на угловом участке между Молочным и Бутиковским переулками. Надо было сохранить сквер, и дом отступил дугой от красных линий переулков, по образцу классической усадьбы с курдонером. Сквер маленький, стеклянная галерея первого этажа его увеличивает. Пол галереи, покрытый по-уличному сланцем, продолжает травяной партер. Так холл дома становится частью сквера. За холлом находится бассейн, обращенный ко двору прозрачными, а к скверу матовыми стеклами. Когда закатное солнце пробивает матовую и прозрачные стенки, подкова дома «повисает» в воздухе.
Во-вторых, дом необыкновенен в типологическом отношении. Во дворе его находится подземная четырехэтажная стеклянная вилла «Трилистник». В-третьих, в стилевом. Фасад — образец сдержанного модернизма с элементами классической роскоши: по форме строг, но облицован благородно стареющим юрским мрамором; ритм окон по-модернистски сбит, но сами французские окна до полу, скорее, классические; балкончики окон ограждены не решетками, а стеклянными пластинками.
Квартира «держит марку». Она столь же авторская, что и дом (100 деталей на заказ), в ней используются те же материалы (например, сланец). Разрабатываются те же темы большой архитектуры. Пространство квартиры интегрировано в пространство города (объединенные в одно целое столовая, гостиная, кухня находятся в стеклянном с трех сторон объеме). Заоконные пейзажи взаимодействуют с внутренней архитектурой. «Начинка» реагирует на окружение. Где за окном покосившаяся развалюха, в интерьере кадки с растениями. Где за окном правильные квадратики окон, в интерьере прямоугольный стульчик-скобка. Граница между интерьером и городом подвижна. Контакт с окружением регулируют автоматически управляемые занавесы. Они избирательно прозрачны: изнутри все видно, а с улицы нет. Архитектурно-мебельные элементы (камин, стул, полки) «плавают» в воздухе будто независимо от гравитации. Мебель зрительно не закреплена, но управляема одной идеей. Все объемы прямоугольные: плита, куб и т.д. Нет округлых линий.
Создавая «Молочный дом», архитекторы хотели, чтобы человек, выходя из квартиры, не чувствовал контраста. Это значит: нарождается новый образ жизни, человеку стало не наплевать на происходящее за пределами его жилья, у него уже хватает сил на холл, фасад, двор. Город, наконец. Чему нельзя не порадоваться.

Лариса Копылова. «МОЛОЧНЫЙ ДОМ» Архитектурное бюро «Проект Меганом» создало образец сквозного авторского дизайна. «Интерьер + Дизайн», 2003, №6
http://archi.ru/press/kopilova/interior0603a.htm

Григорий Ревзин:

Этот дом построен пять лет назад Юрием Григоряном на Остоженке, на углу Бутиковского и Молочного переулков, и, вероятно, сегодня он может показаться сравнительно рядовым. Правда, ряд этот образуют соседние дома. То есть экспонаты выставки высших достижений русского капитализма, в которую превратился теперь этот район. Но на самом деле даже в этом ряду он резко выделяется. В этом доме закончились 1990-е годы. Началась новая эпоха
Остоженка — это место, где сформировался средовой подход в русской архитектуре. Дело это серьезное, средовой подход — последнее оригинальное направление в русской архитектуре, то есть нечто, что изобретено здесь и у нас. Придумал его Александр Андреевич Скокан, а идея заключалась в том, что современные авангардные дома встраиваются в старую застройку. Не просто встраиваются, а пытаются унаследовать ее морфологию. Вот был деревянный балкон у двухэтажного старомосковского дома, стоявшего здесь со времен, когда люди думали, что название "Бутиковский переулок" происходит не от бутиков, а от текстильной мануфактуры Бутикова (и были правы). И балкон сгнил, и дом сгнил, и портниха моей бабушки, жившая тут в общей квартире, умерла — все, эта жизнь кончилась. На месте этого ставится дом, но с эркером, сияющим прозрачностью стекла и стальными стяжками, который напоминает тот старый деревянный балкон. И даже стальной каркас сделан так, будто все это покосилось.
Был такой немецкий философ — Вальтер Беньямин, он в 1920-х годах приехал в Москву, пережил здесь на редкость безрадостную любовь и оставил "Московский дневник", который очень любят русские и европейские интеллектуалы. Там все экзальтированно и мрачновато, и среди прочего — описания Москвы. Выстоявшая после гражданской войны и разрухи застройка — с уже тогда сгнившими балконами, какими-то подворотнями, за которыми вдруг обнаруживались луга и колодцы — показалась Беньямину страшно авангардной. Ну и понятно — улицы идут неизвестно куда, вдруг кончаются, дома стоят вкривь и вкось, всюду острые ранящие углы и какие-то дыры, а люди вообще ходят наискосок дворами.
То, что придумал Александр Скокан, это передать такое чувство города современной архитектурой. Чтобы тоже были углы, дыры, подворотни с раскрывающимися за ними лугами, интриги полуулиц-полупереулков, только все из стали, стекла, полированного камня, с идеальными газонами и идеальной инфраструктурой. Это и был средовой подход, и это действительно было оригинально. Не то чтобы такой среды, как в старой Москве, не было нигде в мире. В Стамбуле, скажем, двигаясь от Голубой мечети к церкви Сергия и Вакха, я вдруг прямо вздрогнул от ощущения, что иду по Остоженке моего детства. Но такой среды нет в Европе и Америке. А меру оригинальности сегодня отсчитывают оттуда.
Я однажды писал, что это, по сути, была интеллигентская программа. Она основывалась на трех вещах: любви к старой исчезнувшей Москве, во-первых, уважении к современной западной архитектуре, во-вторых, и стремлении вести себя культурно в отношении соседей, в-третьих. Архитекторы интеллигентно навязывали это людям, которые в состоянии покупать квартиры на Остоженке, потому что считали эти ценности безусловными. Хотя в итоге получилась глубоко абсурдная ситуация, когда миллионеры должны оплатить пенсионеров. Причем ни те, ни другие не понимают, какая связь между этим стеклянным стаканом и тем балконом, который тут когда-то сгнил. Но с интеллигенцией всегда так — она изобретает что-то, что ей кажется важным и очевидным, а потом страдает оттого, что этого никто не понимает.
Остоженка застраивалась по этой интеллигентской программе и, по сути, была материализацией идей даже не 1980-х, а, пожалуй, поздних 1960-х годов, потому что эта тема московского двора как стихийно сложившегося авангардного натюрморта неотделима от поэтики портвейна в подворотне и романа "Москва—Петушки". Это благородная, но несколько закомплексованная советской жизнью архитектура, которая разрывается между "Московским двориком" Поленова и абстракциями Пикассо. А потом пришел Юрий Григорян и все это отменил.
Его дом получился совсем не из воспоминаний о тех двухэтажных бараках бутиковской фабрики, которые здесь стояли, он ничем — ни формой, ни размерами — их не напоминает. Нет, это полукруглое здание не потому имеет такую форму, что здесь что-то такое было, а потому что это просто красиво. Это здание не стремилось быть незаметным среди соседей — нет, наоборот, оно очень гордо стоит практически в геометрическом центре Остоженки и говорит про себя: "Я — самое главное". Это торжественная композиция, облицованный светлым камнем фасад, безукоризненно дорогое остекление, да еще и частный парк перед домом, так что газон непосредственно переходит в вестибюль. Этот дом не пытался стать своим в среде. Ему был присущ такой нездешний, такой швейцарский лоск благополучной страны, что о мимикрии с той застройкой, которая его в 2002 году окружала, не могло быть и речи. Там наоборот все получилось — те дома, которые потом строились рядом с ним, пытались как-то приспособиться именно к этому лоску, и пятачок на углу Молочного и Бутиковского теперь стал самым "зарубежным" местом роскошной Москвы 2000-х.
Если Остоженка — ВДНХ русского капитализма, то дом Григоряна — входной павильон. Юрий Григорян создал здесь идеал того нового качества жизни, которое соответствует сегодняшнему масштабу нашей энергетической сверхдержавы. Он сделался главным архитектором русской роскоши, и если не все важные люди сочли необходимым заказать ему дом, то уж во всяком случае все у него проконсультировались. Вообще-то этого он не планировал, это очень тонкий и отчасти даже слишком непрагматический архитектор — по-моему, ему хотелось просто сделать красивый дом. Но это удалось, и он стал гуру роскошной Москвы в области недвижимости (она от этого не пострадала). Он закрыл 1990-е годы, и все советские темы, доживавшие в архитектуре этого десятилетия, остались в прошлом.
По крайней мере, я так долго думал. Мне страшно нравился этот дом и до сих пор нравится. Но я все же расскажу одну историю, которая, надеюсь, ему не повредит. Однажды года четыре назад я показывал этот дом группе немецких интеллектуалов, приехавших в Москву на какие-то глубокомысленные посиделки. Разумеется, в основном это оказались эмигранты, и среди них был Борис Гройс, страшно известный когда-то русский, а теперь немецкий философ авангарда. Так вот он заметил, что дом этот, пожалуй, напоминает райком. Маленький такой, необычно аккуратный, может, прибалтийский, но все-таки райком брежневского времени, у которого разве что окна в несколько неожиданном беспорядке. Вообще-то действительно что-то есть. Этот светлый мрамор, эти пилоны, этот открытый вестибюль первого этажа — в 1970-х годах ни у кого из брежневских архитекторов так не получилось, но, вероятно, всем им хотелось.
Задним умом все крепки, я тогда ничего не добавил к этой шутке Гройса. Потом мне пришло в голову такое сравнение. Великий архитектор итальянского Ренессанса Андреа Палладио начинает свою книгу об архитектуре с того, что в древности портики — колонны, поддерживающие треугольный фронтон — украшали храмы, дома богов, и мы не знаем, были ли они у людей. Но поскольку лучшие люди как боги, то он, Андреа Палладио, считает уместным и правильным начать украшать дома и виллы такими же портиками, какие мы знаем по храмам. Аналогичный случай вышел у нас в Москве, в Молочном переулке. В древности такие дома строили в России для храмов коммунистической партии. Но поскольку лучшие люди страны теперь как коммунистическая партия, то весьма уместно и правильно перенести эти формы в дома, где они живут.
Это не так просто — взять и закрыть эпоху. И забыть советские комплексы.

Григорий Ревзин. КОНЕЦ ЭПОХИ. «Коммерсантъ-Weekend», № 21 (67), 6 июня 2008 
http://www.kommersant.ru/doc.aspx?DocsID=899064